Неточные совпадения
— Страшный
стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало быть,
называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
— Жюли, это сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его
стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь,
называются самоеды.
Что он Зайцевский — об этом и не знали. Он как-то зашел ко мне и принес изданную им книжку
стихов и рассказов, которые он исполнял на сцене. Книжка
называлась «Пополам». Меня он не застал и через день позвонил по телефону, спросив, получил ли я ее.
— Заставили его, верно.
Стих поет; плач иосифовский
называется стих, — отвечал Андриян Николаев. — Илья Артамоныч его любят.
Скрижаль… Вот сейчас со стены у меня в комнате сурово и нежно в глаза мне глядят ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что у древних
называлось «иконой», и мне хочется слагать
стихи или молитвы (что одно и то же. Ах, зачем я не поэт, чтобы достойно воспеть тебя, о Скрижаль, о сердце и пульс Единого Государства.
Она никогда не думала о том, красива она или нет. В действительности, она не могла
назваться красивою, но молодость и свежесть восполняли то, чего не давали черты лица. Сам волостной писарь заглядывался на нее; но так как он был женат, то открыто объявлять о своем пламени не решался и от времени до времени присылал
стихи, в которых довольно недвусмысленно излагал свои вожделения. Дрозд тоже однажды мимоходом намекнул...
В газете наряду со сценами из народного быта печатались исторические и бытовые романы, лирические и юмористические
стихи, но главное внимание в ней уделялось фактам и событиям повседневной московской жизни, что на газетном языке
называлось репортажем.
Вот и я говорю: по мне, пожалуй, какую хочешь поставь фамилию на
стихах — псевдоним, что ли,
называется — уж не помню: какой-то ним.
Он захотел познакомить меня с Николаем Михайловичем Шатровым, который был тогда в славе — и в светском обществе и в кругу московских литераторов — за стихотворение свое «Мысли россиянина при гробе Екатерины Великой», [Впоследствии оно
называлось иначе, а именно: «Праху Екатерины Второй»; под сим заглавием напечатано оно в третьей части «Стихотворений Н. Шатрова», изданных в пользу его от Российской академии.] в котором точно очень много было сильных
стихов: они казались смелыми и удобоприлагались к современной эпохе.
— Никакой не вижу тут психологии, — вздохнула Варя. — Психологом
называется тот, кто описывает изгибы человеческой души, а это прекрасные
стихи и больше ничего.
Вскоре прочел я в «Благонамеренном» большое стихотворение того самого господина Родзянки, которого пиесу назначено мне было читать в «Беседе»; оно
называлось: «Державин». Это были пламенные, замечательные
стихи особенно потому, что в составе их слышались иногда смелые, размашистые приемы, а в выражениях недостатки и даже красоты большею частью внешние, поистине державинские. Вот одна строфа этого стихотворения...